Неточные совпадения
Когда они подъехали к дому, он высадил ее из кареты и, сделав усилие над собой, с
привычною учтивостью простился с ней и произнес те
слова, которые ни к чему не обязывали его; он сказал, что завтра сообщит ей свое решение.
Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его
привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и страсбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые
слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.
Однако он чувствовал, что на этот раз мелкие мысли не помогают ему рассеять только что пережитое впечатление. Осторожно и медленно шагая вверх, он прислушивался, как в нем растет нечто неизведанное. Это не была
привычная работа мысли, автоматически соединяющей
слова в знакомые фразы, это было нарастание очень странного ощущения: где-то глубоко под кожей назревало, пульсировало, как нарыв,
слово...
Слово сестра выражало все сознанное в нашей симпатии; оно мне бесконечно нравилось и теперь нравится, употребляемое не как предел, а, напротив, как смешение их, в нем соединены дружба, любовь, кровная связь, общее предание, родная обстановка,
привычная неразрывность.
Бродяга скорчил такую рожу, что Ермилыч невольно фыркнул и сейчас же испугался, закрыв пасть ладонью. Писарь сурово скосил на него глаза и как-то вдруг зарычал, так что отдельных
слов нельзя было разобрать. Это был настоящий поток
привычной стереотипной ругани.
И почувствовала, что эти
слова, вместе с
привычной грустью, всегда вызываемой ими, налили грудь ее спокойной гордостью.
А потом страшное
слово стало повторяться все чаще, острота его стерлась, и оно сделалось таким же
привычным ее уху, как десятки других непонятных
слов. Но Сашенька не нравилась ей, и, когда она являлась, мать чувствовала себя тревожно, неловко…
Ей казалось, что с течением времени сын говорит все меньше, и, в то же время, она замечала, что порою он употребляет какие-то новые
слова, непонятные ей, а
привычные для нее грубые и резкие выражения — выпадают из его речи.
Несмотря на то, что мы давно знакомы с художником по нашему рассказу, здесь будет нелишним сказать еще пару
слов о его теплой личности. Илье Макаровичу Журавке было лет около тридцати пяти; он был белокур, с горбатым тонким носом, очень выпуклыми близорукими глазами, довольно окладистой бородкой и таким курьезным ротиком, что мало
привычный к нему человек, глядя на собранные губки Ильи Макаровича, все ожидал, что он вот-вот сейчас свистнет.
Не надо, однако, думать, что мысли мои в то время выразились такими
словами, — я был тогда еще далек от
привычного искусства взрослых людей, — обводить чертой
слова мелькающие, как пена, образы. Но они не остались без выражения; за меня мир мой душевный выражала музыка скрытого на хорах оркестра, зовущая Замечательную Страну.
Шатров без всяких церемоний называл его в глаза «великим Николевым», и он принимал такие
слова как должную и
привычную дань, все равно, как будто называли его Николаем Петровичем.
И вместе со
словами молитв и
привычными мыслями о сыне в его памяти назойливо вставали отрывки из старых, забытых всем миром пьес.
Из-за шума поезда не слышно
слов старика, но он еще долго бормочет, вздыхает и крякает. Холодный воздух в вагоне становится все гуще и душнее. Острый запах свежего навоза и свечная гарь делают его таким противным и едким, что у засыпающего Яши начинает чесаться в горле и внутри груди. Он перхает и чихает, а
привычный старик, как ни в чем не бывало, дышит всею грудью и только покрякивает.
— Какой я вам «батюшка»! Не видите разве, кто я? — вспылил адъютант, принявший за дерзость даже и «батюшку», после
привычного для его дисциплинированного уха «вашего благородия». При том же и самое
слово «выборные» показалось ему зловеще многознаменательным: «выборные… власти долой, значит… конвент… конституционные формы… самоуправление… революция… Пугачев» — вот обрывки тех смешанно-неясных мыслей и представлений, которые вдруг замелькали и запутались в голове поручика при
слове «выборные».
«Ангельскими невидимо дориносимачинми»,
привычные, уже примелькавшиеся святые
слова… но кто это в алтаре направо… разве не сослужитель небесный?
Привычные же
слова добродетели кажутся пошлыми и плоскими.
Говорил очень долго. По всему залу шли разговоры. Председатель несколько раз давал предупредительный звонок. Докладчик глядел на часы в браслете, отвечал: «Я сейчас!» и все сыпал в аудиторию сухие, лишенные одушевления
слова. Самодовольно-длинные и зевотно-скучные доклады были
привычным злом всех торжеств, и их терпеливо выносили, как выносят длинную очередь в кино с интересной фильмой: ничего не поделаешь, без этого нельзя.
С возрастающим ежеминутно волнением переступил он порог двери, ведущей за кулисы, на которой зачем-то имелась надпись крупными буквами: «Посторонним лицам вход воспрещается». В театре г-жи Львенко,
слово «посторонний», видимо, имело весьма обширное толкование. Пройдя через сцену
привычным шагом бывалого человека, раскланиваясь направо и налево со знакомыми актерами и актрисами, князь Шестов провел Виктора на половину, где помещались дамские уборные, и смело постучался в уборную № 1.
— У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? — Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…….. так-то делают. — И с этими
словами Марья Дмитриевна с
привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
— А, Ростов? Здорово, здорово! — закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как с этою
привычною развязностью и оживленностью какое-то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и
словах Денисова.
Когда Пьер с женою пришли в гостиную, графиня находилась в
привычном состоянии потребности занять себя умственною работой гран-пасьянса и потому, несмотря на то, что она по привычке сказала
слова, всегда говоримые ею по возвращении Пьера или сына: «пора, пора, мой милый; заждались.
Для того, чтобы понять это
слово в его настоящем значении, надо прежде всего отрешиться совершенно от сделавшегося, вследствие догмата искупления, столь
привычным нам представления о том, что блаженство человека есть праздность.